Как следует из заглавия, «как во городе было во Ташкенте», на самой тогда длинной его улице, носившей имя носившей имя великого грузинского поэта Шота Руставели. И разворачивались события во дворе дома №136, который тогда находился на самой окраине — дальше была только школа №172 и автовокзал, за которым тогдашний город заканчивался. Дом этот и сейчас можно найти на картах современного Ташкента:
Правда, на прилагаемой карте отражены не все детали, имевшие место быть в то далёкое время. Которые я немного дорисовал и подписал. И главной деталью нашего двора была беседка, находившаяся на так называемой горке. Кстати, вследствие особенностей рельефа такая горка была в очень многих ташкентских дворах. А в нашем дворе она, кроме местопомещения беседки, вызвала ещё и то, что третий, двухподъездный, корпус дома (дорисован мной) был двух с половиной этажным: первый подъезд имел три этажа, а второй — два. А Корпуса 1-й и 2-й оба были двухэтажными, но зато трёхподъездными.
Территория между этими тремя домами и представляла наш двор, обнесённый забором из железных прутьев. Между 1-м и 2-м корпусами располагались ворота, также железные. Нормальное их положение было «закрыто», народ входил и выходил через калитку. А ворота открывались, когда обитатели разъезжался в поле — для экспедиционных машин, на предмет погрузки барахла.
Ибо дом наш был ведомственный, все его обитатели работали или в Краснохолмской экспедиции (урановой, подчинения Средмаша), или в разных конторах Мингео УзССР. Или, по крайней мере, имели к этим ведомствам хоть какое-то отношение. Так что летом (точнее, обычно весной) большинство взрослых обитателей выезжали в поле, а некоторые краснохолмцы сидели в Центральных Кызылкумах вообще на круглогодичке, с редкими заездами в город.
Однако вернёмся к беседке. Это было круглое (диаметром метров 6–7) деревянное сооружение с крышей на столбах (высотой метра 4), деревянным полом и чем-то типа лавочек по периметру. И оно служило центром притяжения для ребят и девчат нашего двора в возрасте (непосредственно перед землетрясением) от 7–8 до 14 лет (мне весной того года было одиннадцать с половиной).
В тёплое время года (а оно в Ташкенте в среднем продолжается с марта по ноябрь включительно) мы собирались там вечерами, пели песенки из общесоюзного тогда дворового репертуара, рассказывали страшные истории, также известные по всей стране — про чёрного-чёрного человека без сердца, про гигантскую мясорубку, изготовлявшую для пирожков фарш с человеческими ноготками, про… да уже и не упомню, про что ещё. И просто разговаривали на разные темы — от книжек и фильмов до школьных проблем по борьбе с учителями (все учились в одной школе — ранее упомянутой 172-й).
О пении песен надо сказать подробнее — они имели непосредственное отношение к основной теме этого рассказа. Хоровое пение у нас не прижилось, исполнение было сугубо индивидуальным, без всякого аккомпанемента — всякого рода гармони из употребления в то время уже вышли, а гитары в моду ещё не вошли.
Пели каждый кто что помнил, от псевдоблатных песен до ура-партиотических. Но в основном именно дворовые, про Гамлета с пистолетом, Отелло, мавра венецианского, про графа Толстого — мужика не простого, и так далее. Они считались народными — и лишь много лет спустя я узнал, что авторами их были Алексей Охрименко и его товарищи, Сергей Кристи и Владимир Шрейберг. Правда, с их творчеством мы познакомились несколько позже — в следующей истории я расскажу, при каких обстоятельствах
Не прошла мимо нас и заморская экзотика — начиная с «Гавани» и «Кейптаунского порта» и вплоть до «испанца — Джонни красавца» (такое вот у него типично испанское имя было, ага). Кстати, известный у нас вариант «Жанетты» я не слышал больше нигде и никогда, и ныне в сети его не найти.
Была ещё замечательная пиратская песня — про Джона Кровавое Яйцо, капитана на шхуне с названием, которое даже я не рискну воспроизвести при дамах. Она была известная у нас в двух вариантах, что послужило однажды причиной раскола нашей дворовой команды. Одни считали, что особой приметой капитана было —
Словно жопа крокодила
Капитаново лицо.
Другие же настаивали, что лицо это было
Словно жопа бегемота
Практически чуть до драки не доходило — но потом как-то разрулили ситуёвину и пришли к какому-то консенсусу (какому — уже не помню).
Вообще слова дворовых песен были очень вариативны, так что конфликтные ситуации по этому поводу возникали достаточно часто. Например, постоянным предметом споров было количество жён у караванщика Шапера Али
Был караванщик богат,
Богаче турецкого паши.
Но погубил его план,
И сто тридцать три жены.
Хотя резонные люли утверждали, что жён было всего-навсего сто тридцать две. Хотя правоверному мусульманину, каковым Шапер Али подразумевался, полагалось иметь только четыре законные жены…
Вопреки распространённому мнению, дворовые наши песни не изобиловали обсценной лексикой. В Ташкенте в то время матом по жизни практически не ругались — он считался украшающим элементом Высокой Поэзии. Я, например, матом стал ругаться, когда попал в высококультурный город Москву. Правда, долго потом остановиться не мог. Впрочем, на эту тему будет отдельная история.
Так мы в беседке коротали время, свободное от школы с её уроками, футбола, спортсекций и всяческих кружков — времени почему-то на всё хватало. Даже на посещения кинозала в Доме культуры работников обувной фабрили (которую в народе прозвали Клубом сапожников) — считалось делом чести, подвига и геройства побывать на всех сеансах, куда запрещался вход детей до 16-ти лет. И продолжалось это до 25 апреля 1966 года, после которого беседка стала для нас на целый месяц не местом проведения досуга, а домом родным.
Причиной этого стал первый и самый сильный толчок Ташкентского землетрясения, произошедший 26 апреля 1966 года в 05:23 по местному времени (тогда разница с Москвой составляла 3 часа). Точную дату я, разумеется, тогда не запомнил, а время — тем более, так как сам толчок благополучно проспал. Но был разбужен родителями и выгнан из квартиры, сначала на улицу. Так же поступили и все остальные жители. Ребята и девчата тут же скучковались в беседке, и до утра рассказывали страшные истории.
Надо сказать, что в наших домах никаких разрушений не было, только стены пошли трещинами, да и то не сильно. Как потом оказалось, сильные разрушения произошли только в центре города — там мощность землетрясения превысила 8 баллов по 12-балльной шкале. Старый город с его дувалами подходил тогда к центру вплотную — и, тем не менее, дувалы эти пострадали очень мало. Не сильно, как уже сказал, пострадали и окраины вроде нашей — но там и мощность первого толчка была 5–6 баллов, а то и меньше.
Афтершоки повторялись сразу после основного толчка постоянно, потом пореже, как минимум, на протяжении мая и июня (позднее меня в Ташкенте уже не было). Большинство из них были силой в первые баллы, но были и более мощные. Самые сильные достигали 7 баллов, парочку из таких я успел ощутить. Разрушений они, кажется, уже не вызывали: всё, что могло разрушиться — разрушилось. А массовые разрушения начались позже: руководство республики решило полностью реконструировать центр города. Тем более что для этого были условия — множество строителей, съехавшихся со всей страны. И потому сносились дома, как уже не пригодные для жизни, так и те, что могли бы быть отремонтированы. Именно обитатели последних и составили большинство населения знаменитых палаточных городков Ташкента.
Городки эти патрулировались по периметру ВВшниками, имевшими автоматы и приказ стрелять по мародёрам без предупреждения. Были ли случаи применения приказа — сказать трудно. Сейчас в сети можно найти сведения, что мародёрства не было от слова вообще. Но тогда по Ташкенту ходили слухи, что таки были. Однако имели ли эти слухи основания — судить не берусь. Ведь Ташкент тогда был город маленьким (почти как нынешний Питер — всего-то чуть больше миллиона жителей), круги перекрёстных знакомств — наоборот, очень большие и пересекающиеся. И слухи по нему распространялись со скоростью звука, а может и быстрее.
Это касалось и числа жертв непосредственно землетрясения. Официальных сообщений на эту тему не было, в сообщениях акустических (то есть по слухам) — были две крайности: одни говорили, что летальных жертв не было вообще (только ушибленные), другие же пугали многими сотнями, а то и тысячами погибших и бессчётном количестве раненых.
Сообщения «полуофициальные» (то есть полученные от действительно информированных знакомых) оценивали число погибших примерно в десяток, и в несколько сотен — число раненых различной тяжести. И это тогда казалось похожим на правду: среди знакомых нашей семьи, их знакомых и знакомых знакомых (а это очень широкий круг — вследствие упомянутой «малости» Ташкента) не было ни погибших, ни раненых. И сейчас в сети можно найти данные примерно такие же, как и тогдашние «полуофициальные» — 8 человек погибших и около 200 госпитализированных.
А вот жертв косвенных было действительно много: постоянные афтершоки и вообще общая нервозность обстановки очень плохо отражались на сердечниках, особенно не юного возраста. Что вызвало вспышку инфарктов и прочих сердечных хворей, в том числе и с летальным исходом. Сведений о их количестве не было и нет — учёту такие вещи поддаются с трудом (если вообще поддаются).
Однако у пацанвы города Ташкента никаких стрессов не было. Напротив, случилась нечаянная радость. Сразу после первого толчка, на следующий день или через день (уже не помню) занятия в школах официально отменили, всех школьников досрочно распустили на каникулы. Кажется, по 7 класс включительно — 8-й класс тогда был полувыпускным, после него сдавали экзамены, так что им не повезло. Но всех ребят и девчат нашего двора эта лафа затронула — самый старший из нас учился в 7-м классе.
Однако для нашего двора дело не ограничилось каникулами. Афтершоки, как уже было сказано, продолжались. И, хотя вероятность сильного, тем более разрушительного, толчка была очень мала, нас всех родители выселили в беседку на ПМЖ — снабдив каким-то спальными причиндалами, благо в Ташкенте в это время года таковых требовалось мало. Как был организован быт, в частности, относительно харчения — не помню, тогда на такие мелочи внимания обращали мало. Но как-то был, потому что никто у нас с голоду не помер.
А вот про снабжение пищи духовной — врезалось в память навсегда, собственно, ради этого и рассказывается эта история. Нам категорически запретили заходить в дома и уходить со двора — обоснованные или нет, но слухи о всяких безобразиях типа мародёрства, как было сказано, ходили упорные. А большинство из взрослых обитателей наших домов либо разъезжались по полям, либо вплотную занимались организацией полевых работ, что есть дело очень хлопотное и занимающее много времени. Так что контролировать запреты не всегда было кому. И решили наши старшие прикрепить нас к месту духовными скрепами.
В беседку протянули сеть (не интернет, и даже не локальную, а просто электрическую). Притащили магнитофон — как сейчас помню, то была Астра-2, разумеется, катушечная. И кучу бабин с записями. Преобладал советский официоз, имелась какая-то отечественная эстрада, не обошлось и без классики. Что, однако, нашего внимания не привлекло: официоза и эстрады все наслушались по репродуктору и телевизору, любителей классики среди нас не водилось.
Однако среди всего того изобилия обнаружилось несколько бобин с песнями жанра, нам совершенно незнакомого. Они немножко походили на любимые дворовые, только были лучше. Это были записи авторской песни в исполнении их же авторов. Впрочем, слов таких мы тогда не знали, как и словечка «барды». Что не помешало нам слушать их постоянно и с удовольствием, чуть не до полного износа плёнок — их приходилось постоянно подклеивать ацетоном.
Записи были абсолютно бессистемные, что называется, качество их — не блестящее, можно было лишь понять, что поёт несколько человек. Позднее, путём расспросов старших товарищей, среди них удалось точно идентифицировать Кима, Визбора, Городницкого. Кто там был ещё, и был ли — не помню. Но именно с этих записей началась моя любовь к авторской песне. И в первую очередь к Визбору — он произвёл на меня впечатление, до сих пор неизгладимое: я люблю абсолютно все его песни. Хотя некоторые — больше, чем остальные.
Прошло чуть больше десяти лет — и жизнь столкнула меня с Визбор Иосичем: наша Текеликская ПРП и альплагерь «Высотник» (вместе с альплагерем «Международник») делили жизненное пространство базы нашей партии на Южном Алае. А московский «Спартак», в котором он состоял, выходила на маршрут на пик Айдарбек с одного из наших верхних лагерей. Впрочем, со временем я и до этой истории доберусь.
Кима я тоже люблю слушать до сих пор — правда, под более иное настроение. И из ранних песен Городницкого тоже есть несколько, которые входят в число любимых.
Однако пора закруглять рассказ. Май подошёл к концу, и вместе с ним — наша «беседочная» жизнь: пацанва стала разъезжаться по лагерям, именовавшимся тогда пионерскими. Большинство отправлялось в наш ведомственный пионерлагерь «Геолог», что лежал тогда на реке Пскем, разделяющей Угамский и Пскемский хребты (история о тех местах недавно рассказывалась https://www.alvstory.ru/aziatskie-istorii-vokrug-pika-adelunga/). Нынче детский оздоровительный лагерь с таким названием существует — только из описаний я не понял, находится ли он на том же месте, что и прежний «Геолог».
Ну а я испытывал инстинктивное отвращение к пионерлагерям. И потому снова был взят в качестве бесплатного (то есть неоплачиваемого) приложения к полевому отряду САИГИМСа. И в результате оказался на киргизской стороне озера Иссык-Куль. районе посёлка Рыбачье.
